Если ху­дож­ник спо­со­бен вер­но и яс­но вы­ра­зить­ся и на­хо­дит для вы­ра­же­ния мыс­лей всег­да са­мые про­с­тые кон­ту­ры, если ли­нии его всег­да оста­ют­ся жи­вы­ми и вы­ра­зи­тель­ны­ми…
Юли­ус Шнорр фон Ка­рольс­фельд

Гла­ва I

Дым под­ни­мал­ся с ниж­не­го эта­жа, за­кру­чи­ва­ясь, слов­но пы­ле­со­сом втя­ги­вал­ся че­рез рас­кры­тую бал­кон­ную дверь в по­ме­ще­ние, и за­пах рас­ку­ри­ва­е­мой вни­зу си­га­ре­ты мож­но бы­ло уло­вить в са­мом от­да­лён­ном от бал­ко­на угол­ке.

— Опять ды­мит, чёрт бы те­бя по­брал! Чтоб те­бя разо­рва­ло уже от тво­е­го ку­ре­ва! Ка­жет­ся, че­рез каж­дые пол­ча­са ды­мит. Буд­то за­дал­ся целью нас тут всех от­ра­вить. И как сам-то жи­вой ещё. Мо­жет, грамм ни­ко­ти­на и уби­ва­ет ло­шадь, но бе­ге­мо­ту это­му всё ни­по­чём.

Вслух Юрий Ки­рил­ло­вич про­из­нёс толь­ко: «Опять ды­мит, чёрт бы те­бя по­брал! Чтоб те­бя разо­рва­ло…» Осталь­ное с быст­рым за­ту­ха­ни­ем ушло в ут­роб­ное вор­ча­ние. Дейст­ви­тель­но, что за вре­ме­на: идёшь по ули­це, а на­встре­чу — мод­нень­кие де­ву­ли, и си­га­рет­ка­ми ды­мят. Рань­ше встре­тить ку­ря­щую жен­щи­ну на ули­це — ну вот чтоб шла и на хо­ду ды­ми­ла, как с по­хмелья сле­сарь, — ну ни­как не­воз­мож­но бы­ло. А се­год­ня — за­прос­то. Лю­бая пи­га­ли­ца ды­мит те­бе на­встре­чу без за­зре­ния со­вес­ти, и уже не на нож­ки её смот­ришь, а во­ро­тишь нос, чтоб мень­ше ды­ма за­глот­нуть.

Юрий Ки­рил­ло­вич Про­се­кин — до­воль­но из­вест­ный в Моск­ве скульп­тор, ака­де­мик. В свои пять­де­сят три он при­о­брёл имя серь­ёз­но­го мас­те­ра, во­круг ко­то­ро­го спло­ти­лись уче­ни­ки, а его част­ные под­го­то­ви­тель­ные кур­сы осаж­да­ли бу­ду­щие аби­ту­ри­ен­ты и Су­ри­ков­ско­го, и Стро­га­нов­ки, и ВГИ­Ка, и Ака­де­мии Ан­дри­я­ки, и Ху­до­жест­вен­но-про­мыш­лен­но­го ин­сти­ту­та… И да­же те маль­чиш­ки и дев­чон­ки, что со­би­ра­лись в Пи­те­ре в Ре­пин­ский по­сту­пать, не­сли ему свою ко­пей­ку. Вы­став­ки Юрия Ки­рил­ло­ви­ча устра­ива­лись с ре­гу­ляр­ным по­сто­янст­вом, а за­ка­зы сы­па­лись как из ро­га изоби­лия. Го­да три то­му на­зад он до­бил, на­ко­нец, ру­тин­ное ру­ко­водст­во МСХ — Мос­ков­ско­го со­юза ху­дож­ни­ков — и по­лу­чил к сво­е­му юби­лею об­шир­ную мас­тер­скую на вер­хо­ту­ре де­вя­ти­э­таж­ной жи­лой ста­лин­ки. Са­мое ин­те­рес­ное, что и ста­рое по­лу­под­валь­ное по­ме­ще­ние на Боль­шой Ни­кит­ской ему то­же уда­лось со­хра­нить за со­бой. Умас­тил, ко­го сле­ду­ет, и о нём «за­бы­ли».

Де­мон­ст­ра­тив­но, со злоб­ным над­са­дом каш­ля­нув и не­воль­но втя­нув но­сом под­ни­ма­ю­щий­ся сни­зу си­га­рет­ный дым, Юрий Ки­рил­ло­вич на­су­пил гу­с­тые бро­ви, по­вер­нул­ся и шаг­нул с бал­ко­на в мас­тер­скую. При этом он хо­тел силь­но хлоп­нуть бал­кон­ной дверью, так, что­бы ку­ря­щий вни­зу на сво­ём бал­ко­не «бе­ге­мот» по­чувст­во­вал его раз­дра­же­ние и хоть чу­точ­ку усо­вес­тил­ся. Но в по­след­ний мо­мент по­жа­лел свои но­вые ме­тал­ло­плас­ти­ко­вые стек­ло­па­ке­ты, а глав­ное — ре­зи­но­вые уплот­ни­те­ли на них. Ра­бо­чие, что но­вые ок­на не­дав­но ус­та­нав­ли­ва­ли, пре­дуп­ре­ди­ли: луч­ше силь­но не хло­пать — ре­зи­на доль­ше по­слу­жит, а то ме­нять — це­лое де­ло.

От две­ри бал­ко­на Юрию Ки­рил­ло­ви­чу при­ят­но бы­ло прой­ти по сво­ей отво­ёван­ной в не­лёг­кой мно­го­лет­ней схват­ке с чи­нов­ни­ка­ми сту­дии-мас­тер­ской. И преж­де чем на­пра­вить­ся к сво­е­му сто­лу, он спе­ци­аль­но сде­лал боль­шой круг, ла­ви­руя меж­ду моль­бер­та­ми и доска­ми для ри­со­ва­ния сво­их по­до­печ­ных, кор­пя­щих над за­дан­ным ри­сун­ком жи­вой мо­де­ли. А мо­делью этой он гор­дил­ся как при­о­бре­те­ни­ем ни­чуть не мень­шим, чем вся мас­тер­ская. Да-да, без пре­уве­ли­че­ния. Ведь из­вест­но, как тре­пет­но ху­дож­ни­ки от­но­сят­ся к на­тур­щи­кам, с ко­то­ры­ми сло­жи­лось про­фес­си­о­наль­ное вза­и­мо­по­ни­ма­ние. Это для них прос­то свя­щен­ная ко­ро­ва. А тут де­ло бы­ло так.

По­се­ти­ла од­наж­ды скульп­то­ра Про­се­ки­на в его ещё ста­рой по­лу­под­валь­ной мас­тер­ской де­ле­га­ция мо­ло­дых лю­дей. Из­ряд­но на­ка­чен­ных. Ну прос­то шка­фы в стро­гих кос­тю­мах. Ко­ро­че, по все­му ви­ду — брат­ки. И ли­ца у них, собст­вен­но, бы­ли, как двер­цы со­вре­мен­ных офис­ных шка­фов, глад­кие, не укра­шен­ные за­тей­ли­вым ор­на­мен­том мыс­ли. Про­бле­ма у них бы­ла скорб­ная: по­гиб на стрел­ке их бра­тан, и вот при­шло вре­мя ус­та­нав­ли­вать па­мят­ник на мес­те его упо­ко­е­ния. И за­хо­те­лось им, чтоб сто­ял он там как жи­вой во весь свой ре­аль­ный не­дю­жин­ный рост. И бы­ли чтоб на нём толь­ко лишь бок­сёр­ские тру­сы с на­град­ным по­ясом и со­от­вет­ст­ву­ю­щие пер­чат­ки. Ибо был он, и прав­да, до то­го как в брат­ки по­дать­ся, бок­сёр­ским чем­пи­о­ном. И мно­жест­во все­воз­мож­ных на­град по­лу­чил в олим­пи­а­дах и со­рев­но­ва­ни­ях по всей ма­туш­ке Рос­сии. Они да­же на­гра­ды эти, из ува­же­ния к мас­те­ру ис­кус­ных над­гро­бий и чтоб про­ник­ся, в ко­роб­ке из-под обу­ви со­рок пя­то­го раз­ме­ра при­нес­ли. И ког­да ла­пи­ща од­но­го из них, са­мо­го хму­ро­го, крыш­ку этой ко­роб­ки под­ня­ла, в гла­за Юрия Ки­рил­ло­ви­ча так и прыс­ну­ло зо­ло­то, пе­ре­ло­жен­ное пёст­ры­ми лен­та­ми.

И воз­же­ла­ли брат­ки, что­бы их кол­ле­га-чем­пи­он был в брон­зе упо­доб­лен бо­гу-кра­сав­цу Апол­ло­ну, толь­ко в тру­сах. Кста­ти, и тру­сы его с чем­пи­он­ским по­ясом они то­же при­нес­ли. Юрий Ки­рил­ло­вич гля­нул на них и скеп­ти­чес­ки скри­вил гу­бы:

— Та­лия у по­кой­но­го бы­ла всё же… Гер­ку­ле­со­ва.

Од­на­ко за­каз­чи­ки на­ста­ива­ли на Апол­ло­не, дес­кать, ду­ша у по­чив­ше­го олим­пий­ца бы­ла тон­кая. А ещё он на ги­та­ре пес­ни клё­вые пел. Так и ска­за­ли: «На ги­та­ре пес­ни клё­вые пел…» И на ли­цах у них на­ме­тил­ся не­кий аб­рис скор­би. А один да­же прос­то­нал, чуть при­ви­рая ме­ло­дию: «Под оль­хой за­дре­мал еса­ул мо­ло­день­кий, при­кло­нил го­ло­ву к добро­му сед­лу…»

И всё-та­ки без пя­ти ми­нут на­род­ный ху­дож­ник Рос­сии — до­ку­мен­ты на зва­ние уже ушли на под­пись пре­зи­ден­ту — из ува­же­ния к уго­лов­но­му ко­дек­су и прос­то не­же­ла­ния иметь лю­бые кон­так­ты с кри­ми­на­лом, на­зы­вал од­ну за дру­гой при­чи­ны, по ко­то­рым он вы­нуж­ден от­ка­зать­ся от та­ко­го, как он вы­ра­зил­ся, пе­чаль­но­го за­ка­за. Ну да, па­мят­ни­ки ве­ли­ким ми­ра под­лун­но­го, им ис­пол­нен­ные, кое-где по го­ро­дам и ве­сям Рос­сии сто­ят, но над­гро­би­я­ми, тем бо­лее, так ска­зать, со­вре­мен­ни­ков, он во­об­ще ещё ни­ког­да не за­ни­мал­ся…

И по­том — глав­ное… Был у Юрия Ки­рил­ло­ви­ча к это­му про­кля­то­му кри­ми­наль­но­му ми­ру свой кро­ва­вый счёт… Сад­ня­щая ра­на на серд­це… И серд­це на­пом­ни­ло: сда­ви­ло его, буд­то кто на не­го ла­пи­щу свою по­ло­жил…
— И кто это вам ме­ня по­ре­ко­мен­до­вал? Он прос­то не в кур­се мо­их твор­чес­ких пла­нов, воз­мож­нос­тей и во­об­ще ми­ро­ощу­ще­ний…

И тут бы­ла на­зва­на сум­ма воз­на­граж­де­ния. Юрий Ки­рил­ло­вич по­жал пле­ча­ми:
— Нет, прос­ти­те, это не моё…
Сум­ма тут же бы­ла уве­ли­че­на.

Юрий Ки­рил­ло­вич тя­же­ло вздох­нул:
— Не-е, друзья, да­вай­те не бу­дем…
Сум­ма лег­ко бы­ла уве­ли­че­на вдвое.

Юрий Ки­рил­ло­вич опус­тил пле­чи.

До­го­во­ри­лись: вна­ча­ле за­каз­чи­кам бу­дет пред­став­лен эс­киз. Опыт под­ска­зал Про­се­ки­ну обу­с­ло­вить, что от­счёт вре­ме­ни пой­дёт с то­го мо­мен­та, как бу­дет най­ден до­стой­ный на­тур­щик. И вот тут воз­вра­ща­ем­ся к во­про­су о по­лез­ней­шем при­о­бре­те­нии скульп­то­ра. О его свя­щен­ной ко­ро­ве, или, спра­вед­ли­вее ска­зать, быч­ке. Впро­чем, всё это гру­бо зву­чит, ког­да речь идёт об Апол­ло­не.

Юрий Ки­рил­ло­вич, да­же не­ожи­дан­но для се­бя са­мо­го, так увлёк­ся про­ек­том, что за­дал­ся целью дейст­ви­тель­но най­ти для на­ту­ры «жи­во­го Апол­ло­на». Все про­фес­си­о­наль­ные на­тур­щи­ки, ра­бо­тав­шие в ху­до­жест­вен­ных ву­зах, по тем или иным при­чи­нам его не устра­ива­ли. Воз­раст не тот, осан­ка не та, ну нет то­го олим­пий­ско­го со­вер­шенст­ва, не­ко­е­го устрем­ле­ния к солн­цу, к не­бу. То грудь не так ми­ру рас­кры­та. То в но­гах и ру­ках нет той мощ­ной плас­ти­ки, не­удер­жи­мо­го стрем­ле­ния. То в шее нет той энер­гич­ной уве­рен­нос­ти. То го­ло­ва не с бо­жест­вен­ным до­сто­инст­вом на ней по­са­же­на. В об­щем, за­му­чил­ся он с эти­ми по­ис­ка­ми. А тут ещё брат­ки под­клю­чи­лись. Да­вай тас­кать в мас­тер­скую од­но­го за дру­гим про­фес­си­о­наль­ных спорт­сме­нов, как они ему этих не­ук­лю­жих кач­ков пред­став­ля­ли. Юрий Ки­рил­ло­вич из ува­же­ния по­на­ча­лу де­мон­ст­ри­ро­вал за­ин­те­ре­со­ван­ное вни­ма­ние. Пос­ле при­ка­за брат­ков «снять все шмот­ки до­го­ла» то­ном, ка­ким они, оче­вид­но, на сво­их стрел­ках раз­го­ва­ри­ва­ют, Про­се­кин уч­ти­во про­сил по­тен­ци­аль­но­го Апол­ло­на взой­ти на по­ди­ум. Тот по­кор­но всё с се­бя стя­ги­вал и, обе­и­ми ру­ка­ми плот­но при­кры­вая то, что сто­ит при­кры­вать, вста­вал на воз­вы­ше­ние и ис­пу­ган­но та­ра­щил­ся на мас­те­ра. Юрий Ки­рил­ло­вич хму­рил лоб и плот­но сжи­мал гу­бы, что­бы не рас­сме­ять­ся, ког­да за­каз­чи­ки тре­бо­ва­ли от сво­е­го про­те­же встать в бок­сёр­скую бое­вую по­зи­цию, и тот с не­ве­ро­ят­ным уси­ли­ем раз­мы­кал вни­зу же­ле­зо­бе­тон­ные ру­ки, рас­те­рян­но от­кры­вая сво­е­го без­за­щит­но ску­ко­жив­ше­го­ся друж­ка.

— Всё, друзья мои, — в кон­це кон­цов, отво­дя взгляд от оче­ред­но­го пре­тен­ден­та, хлоп­нул по об­лез­ло­му ко­ся­ку две­ри Юрий Ки­рил­ло­вич. — Не смею вас боль­ше утруж­дать. По­верь­те мне, это лиш­няя тра­та вре­ме­ни. Я сам най­ду. Най­ду, сде­лаю мо­дель и при­гла­шу вас. За сим не смею вас боль­ше за­дер­жи­вать. Честь имею!

И вдох­но­вен­ный ва­я­тель, за­хва­тив пач­ку сво­их эф­фект­ных, с зо­ло­тым тис­не­ни­ем, ви­зи­ток, от­пра­вил­ся в по­ход по ста­ди­о­нам, двор­цам спор­та, гим­нас­ти­чес­ким за­лам, бас­сей­нам, сек­ци­ям, шко­лам, фит­нес-цент­рам и так да­лее и то­му по­доб­ное. И в ин­сти­тут физ­куль­ту­ры его один при­ятель при­во­дил, и да­же в шко­лу олим­пий­ско­го ре­зер­ва — всё без тол­ку. Всё не то. А если и вро­де бы то — так сго­во­рить­ся бы­ло не­воз­мож­но. И де­ло да­же не в сум­ме пред­ла­га­е­мо­го за­ра­бот­ка — прос­то эк­зем­пляр, ка­зав­ший­ся Юрию Ки­рил­ло­ви­чу под­хо­дя­щим, от­ка­зы­вал­ся в прин­ци­пе этим за­ни­мать­ся. Шут их зна­ет. Ве­ро­ят­но, кто-то счи­тал ни­же сво­е­го до­сто­инст­ва, а у ко­го-то бы­ла не­ве­ро­ят­ная за­ня­тость и во­об­ще иные не­пе­ре­се­ка­ю­щи­е­ся пла­ны. Мас­тер от от­ча­я­ния уже го­тов был опять вер­нуть­ся к по­мо­щи брат­ков. А од­наж­ды при­шла во­об­ще кра­моль­ная, но па­фос­ная мысль ге­ния-бес­среб­ре­ни­ка: взять, да от­ка­зать­ся от это­го мерз­ко ше­лес­тя­ще­го ку­пю­ра­ми за­ка­за. И тут… Так бы­ва­ет, ког­да уже ру­ки опус­ка­ют­ся, од­на­ко на­пе­ре­кор все­му не гас­нут ве­ра и на­деж­да. И глав­ное — лю­бовь, лю­бовь к де­лу, ко­то­ро­му слу­жишь. В дан­ном слу­чае — вер­ность Мель­по­ме­не и всем её вось­ми сёст­рам. И хоть каж­дая из них не по­кро­ви­тельст­ву­ет от­дель­но жи­во­пи­си и скульп­ту­ре, но все вмес­те они не мог­ли не от­ме­тить ко­ле­ноп­рек­ло­нён­ной пре­дан­нос­ти из­му­чен­но­го по­ис­ка­ми ху­дож­ни­ка и, ис­поль­зуя свои свя­зи на Пар­на­се, вы­шли на са­мо­го Апол­ло­на и уго­во­ри­ли его по­со­дейст­во­вать.

Вы­нуж­ден был как-то Юрий Ки­рил­ло­вич от­пра­вить­ся в пу­те­шест­вие по мос­ков­ским уни­вер­ма­гам в по­ис­ках при­лич­ных штиб­лет: пред­сто­я­ло от­кры­тие оче­ред­ной вы­став­ки. От­пра­вил­ся один: Моск­ва из­ны­ва­ла от июль­ской жа­ры, и же­на, в оче­ред­ной раз вы­вер­нув муж­нин ко­ше­лёк, упорх­ну­ла с доч­кой на Фран­цуз­скую Ривь­е­ру. От­ту­да бла­го­вер­ная че­рез день зво­ни­ла и да­ва­ла цен­ные ука­за­ния. Вот и на­счёт ту­фель рас­по­ря­ди­лась: пой­ди ку­пи, не­удоб­но в Ма­не­же сто­ять пе­ред мик­ро­фо­ном в рас­топ­тан­ных баш­ма­ках, их по­тёр­тость уже под кре­мом не скро­ешь.

За­шёл в Cari Club. Ме­рил-ме­рил, вы­би­рал, мо­ло­день­ких про­дав­щиц му­чил: те жмут, эти хлю­па­ют. А эти вро­де ни­че­го, так подъ­ём та­кой низ­кий, что опух­шая кос­точ­ка у боль­шо­го паль­ца та­кой болью от­зы­ва­ет­ся — не шаг­нёшь. Пло­хо без же­ны: она бы быст­рень­ко по­до­бра­ла, а глав­ное, убе­ди­ла бы, что это хо­ро­шо.

За­гре­мел о ка­фель­ный пол обув­ной ро­жок. Под­нял и по­дал уро­нив­шей его де­бе­лой да­ме:
— Прос­ти­те, не по­со­ве­ту­е­те, как вам эти на мне?

Да­ма чуть ото­шла, оце­ни­ва­ю­ще при­смот­ре­лась и опус­ти­ла угол­ки губ:
— Они же на вас ог­ром­ные… Прям как лы­жи.
— Ну, я спе­ци­аль­но на два раз­ме­ра боль­ше… Ви­ди­те ли, у ме­ня тут кос­точ­ка у боль­шо­го паль­ца… На пра­вой но­ге… Так упи­ра­ет­ся…
— Ну и что? Это ж ко­жа — раз­но­си­те! Возь­ми­те хоть на раз­мер мень­ше!
Го­во­ри­ла она гром­ко, на весь от­дел, буд­то от­да­ва­ла ко­ман­ды:
— Вы в зер­ка­ло-то глянь­те! Рос­та вы не­боль­шо­го!.. Но­ги ко­рот­кие!..

Юрий Ки­рил­ло­вич по­ну­ро уста­вил­ся на ост­рые нос­ки фир­мен­ных штиб­лет со­рок пя­то­го раз­ме­ра, и так ему за­хо­те­лось вле­пить да­ме:
— А не по­шла бы ты в ж…

Но, ес­тест­вен­но, про­мол­чал. Толь­ко под­нял груст­ный взгляд на неё. Она же цве­ла над­мен­ною улыб­кой. Да чтоб ни од­ни ту­фель­ки во всех мос­ков­ских ка­рик­ла­бах не на­лез­ли на твои тол­с­тые пят­ки!

Сло­жив в ко­роб­ку штиб­ле­ты, он вер­нул их про­дав­щи­це:
— Не бу­де­те брать?
— Нет, не бу­ду.

По­ка спус­кал­ся по лест­ни­це, всплыл не­ожи­дан­но в па­мя­ти тя­жёлый сон. Явил­ся ему во сне этой ночью сын-по­кой­ник Ки­рюш­ка. Пер­ве­нец от пер­во­го бра­ка.

Уби­ли его, двад­ца­ти­лет­не­го Ки­рил­ла, сту­ден­та треть­е­го кур­са Ар­хи­тек­тур­но­го, на обыч­ной сту­ден­чес­кой ве­че­рин­ке. Со­бра­лись у од­но­кур­с­ни­цы — ро­ди­те­ли её, пре­ус­пе­ва­ю­щие мос­ков­ские ар­хи­тек­то­ры толь­ко-толь­ко ей уют­ную квар­тир­ку на двад­ца­ти­ле­тие по­да­ри­ли. Вот и со­бра­лись ре­бят­ки по­ту­сить. Бы­ли в их ком­па­нии и пар­ни со сто­ро­ны. Чуть по­стар­ше всех, лич­нос­ти тём­ные и кру­тые. Они и на­пит­ков це­лые сум­ки при­во­лок­ли. Вы­пи­ва­ли, бол­та­ли, ду­ра­чи­лись, пе­ли. И опять пи­ли. Двое кру­тых от­пра­ви­лись на лест­нич­ную пло­щад­ку по­ку­рить, и Ки­рюш­ка на бе­ду свою за ни­ми увя­зал­ся, хо­тя и не ку­рил ни­ког­да. Ка­кой там ку­рить! Он по три ра­за в не­де­лю в фит­нес-клуб от­прав­лял­ся — кра­са­вец был маль­чиш­ка. О чём уж они там за­спо­ри­ли, на этой хо­лод­ной пло­щад­ке, о де­воч­ках, на­вер­ное, но толь­ко один из этих кру­тых спо­кой­но вер­нул­ся в квар­ти­ру, про­шёл на кух­ню, взял нож, вы­шел на лест­ни­цу и пыр­нул этим раз­де­лоч­ным но­жом бед­но­го Ки­рюш­ку. Полз ра­нен­ный маль­чиш­ка с треть­е­го эта­жа, при­жи­мая сла­бе­ю­щую ру­ку к гру­ди, упал на снег во дво­ре и за­лил его кровью.

Хоть и не за­жи­ло, но от­да­ли­лось то страш­ное го­ре поч­ти на де­сять лет. И, как не стран­но, ни ра­зу Юрию Ки­рил­ло­ви­чу сын не снил­ся. А про­ш­лой ночью вдруг при­ви­дел­ся, да так чуднó. Под­хо­дит Юрий Ки­рил­ло­вич в сво­ей квар­ти­ре к вход­ной ме­тал­ли­чес­кой две­ри, с про­тяж­ным ле­де­ня­щим скри­пом от­кры­ва­ет её и ви­дит на тус­кло осве­щён­ной лест­нич­ной пло­щад­ке Ки­рю­шу. Сто­ит сын ссу­ту­лив­шись и ку­та­ет­ся в боль­шой клет­ча­тый плед:
— Что ж ты, пап, не от­кры­ва­ешь-то так дол­го? Я уж за­мёрз здесь…
— Дык, а я… это… звон­ка не слыш­но бы­ло…
А сын про­хо­дит в ком­на­ту, ос­мат­ри­ва­ет­ся и всё ку­та­ет­ся в свой плед:
— Как же не слыш­но? Я на зво­нок жму и жму, а ты…

Юрий Ки­рил­ло­вич шаг­нул на лест­нич­ную пло­щад­ку, на­жал кноп­ку звон­ка — ни зву­ка. И ещё, и ещё раз на­жал. Мол­чит зво­нок. Юрий Ки­рил­ло­вич встал в про­ёме рас­кры­той две­ри:
— Сы­нок, так ведь зво­нок-то не ра­бо­та­ет…
А Ки­рилл смот­рит на не­го с та­кой болью, с та­ким уко­ром:
— То-то и оно, ба­тя… А толь­ко на­до во все ко­ло­ко­ла зво­нить… Чтоб про­сну­лись…
И Юрий Ки­рил­ло­вич про­снул­ся.

Вот вспом­нил в ма­га­зи­не этот сон — и спи­на по­хо­ло­де­ла. И ведь так яс­но ли­цо сы­на ви­дел. Вот толь­ко был-то он на греш­ной зем­ле строй­ным, улыб­чи­вым, жиз­ни от­кры­тым, а тут весь съёжил­ся, мрач­ный, та­инст­вен­ный ка­кой-то. Что это, по­че­му так? На­до на мо­гил­ку съез­дить…

С тя­жёлы­ми мыс­ля­ми вы­би­рал­ся Юрий Ки­рил­ло­вич из шум­но­го, бле­щу­ще­го вит­ри­на­ми ма­га­зи­на. Ста­ри­ком се­бя по­чувст­во­вал. Не­мощ­ным и оди­но­ким. Стоп! А же­на? А дочь? Ну что, они са­ми по се­бе, у них свои ин­те­ре­сы. Шеп­чут­ся, сек­рет­ни­ча­ют, им друг с друж­кой лю­бо-ве­се­ло. А коль спро­сит вдруг Юрий Ки­рил­ло­вич:
— До­ця, как де­ла-де­лиш­ки? Про­бле­мы?..
Она толь­ко пле­чи­ком по­ве­дёт:
— Да нор­маль­но всё.
— Опять «нор­маль­но». Всег­да толь­ко «нор­маль­но». Дру­гих слов для от­ца не най­дёшь?
— Ой, пап, не ком­плек­суй! Всё у ме­ня по жиз­ни при­коль­но. Не вол­нуй­ся, если чё не то вдруг, не дай бог, слу­чит­ся, ты пер­вый узна­ешь…
— Позд­но, по­ди, бу­дет?
— Не вол­нуй­ся, не опоз­да­ешь. А так, за­чем те­бе в ме­ло­чах ко­пать­ся? Не твой мас­штаб.

А если уда­ва­лось за­та­щить её в мас­тер­скую, ра­бо­ту но­вую по­ка­зать или эс­киз ка­кой, — у неё на это од­но слов­цо:
— При­коль­но…

А ещё го­во­рят, что доч­ки с от­ца­ми близ­ки. Мо­жет, в ка­кой семье и так, но у не­го — увы! Ах, как он ра­до­вал­ся пер­вен­цу. Па­цан! Му­жик! Во­ин! Друг! Еди­но­мыш­лен­ник! За­щит­ник! Бу­дет в ком пов­то­рить­ся…

Юрий Ки­рил­ло­вич по­скольз­нул­ся на сту­пень­ке и ско­выр­нул­ся бы пря­мо на пло­щад­ку пе­ред тя­жёлой стек­лян­ной вход­ной дверью в су­пер­мар­кет. На счастье, жен­ская чут­кая ру­ка под­хва­ти­ла его под ло­коть:
— Вам пло­хо?
— Нет-нет, спа­си­бо! Прос­то осту­пил­ся. Вы очень вни­ма­тель­ны, бла­го­да­рю вас!

Ми­лая мо­ло­дая жен­щи­на улыб­ну­лась и за­сту­ча­ла ост­ры­ми каб­луч­ка­ми по сту­пень­кам к вы­хо­ду. Толк­нул и он вы­со­кую про­зрач­ную дверь.

По­брёл по рас­плав­лен­ной, оку­тан­ной зной­ным ма­ре­вом Моск­ве. Си­зый уду­ш­ли­вый воз­дух по­вис в без­жиз­нен­ной не­по­движ­нос­ти над рас­ка­лён­ным ас­фаль­том. Сон­но про­дви­га­ю­щи­е­ся в проб­ках ав­то­мо­би­ли про­дол­жа­ли его от­рав­лять, а те, что гус­то сто­я­ли по обо­чи­нам и во дво­рах, на­гре­лись так, что ра­бо­та­ли уже в ре­жи­ме раз­но­цвет­ных пе­чек-бур­жу­ек, до­бав­ляя го­ро­ду не­здо­ро­вый жар.

Юрий Ки­рил­ло­вич по­ну­ро плёл­ся по раз­мяг­чен­но­му по­лу­ден­но­му тро­туа­ру. Со­сто­я­ние бы­ло сквер­ное. Оно, собст­вен­но, и не­че­му ра­до­вать­ся. Пе­ред по­хо­да­ми по ма­га­зи­нам он ран­ним ут­ром ещё по­бы­вал на при­ёме у ве­сёло­го и бес­по­лез­но­го чи­нов­ни­ка Мин­куль­та, ко­то­рый обе­щал по­мочь с но­вой мас­тер­ской. То, что эти обе­ща­ния пу­с­тые, Юрий Ки­рил­ло­вич ин­ту­и­тив­но про­сёк, как толь­ко за ним за­кры­лась дверь ка­би­не­та, и к ней дви­нул­ся, груз­но под­няв­шись с ди­ван­чи­ка при­ём­ной, оче­ред­ной по­се­ти­тель. И как же чи­нов­ни­ку не раз­да­вать всем обе­ща­ния, ког­да он толь­ко за­нял та­кой си­не­кур­ный ка­би­нет. На­до всем улы­бать­ся и обе­щать, а вот вы­пол­нять — со­всем дру­гое де­ло. Для это­го на­до зад­ни­цу из крес­ла под­ни­мать, ку­да-то по ин­стан­ци­ям зво­нить, ид­ти, на­ста­ивать, а вся­кие те­лод­ви­же­ния опас­ны: дру­гой обе­ща­тель из­лов­чит­ся и зай­мёт твоё крес­ло. Так что, как го­во­рит­ся, по­пал в тёп­лое мес­то — си­ди и не чи­ри­кай. Уч­ти­вое рав­но­ду­шие — вот про­фес­си­о­наль­ная чер­та. В ми­нис­тер­ст­ве по­движ­ни­ки не нуж­ны — там нуж­ны не­по­движ­ни­ки. От ми­нист­ра до гар­де­роб­щи­цы. На этом оно и угнез­ди­лось в сво­ём пе­ре­ул­ке Гнезд­ни­ков­ском, сто­я­ло и, увы, так сто­ять бу­дет.

Про­гнать от се­бя все эти горь­кие, од­на на дру­гую на­сла­ива­ю­щи­е­ся мыс­ли Юрию Ки­рил­ло­ви­чу по­мог­ло то, что он, не­спеш­но про­дви­га­ясь по тро­туа­ру, гля­дел се­бе под но­ги и удив­лял­ся, как это жен­щи­ны, остав­ляя вмя­тин­ки от сво­их шпи­лек, не те­ря­ют ту­фель­ки. Ко­неч­но, это пек­ло ещё не пре­вра­ти­ло ас­фальт в вяз­кое бо­ло­то. Од­на­ко поч­ти до­ве­ло до кон­сис­тен­ции упру­гой по­дат­ли­вос­ти, и Юрию Ки­рил­ло­ви­чу при­шла вдруг идея сле­пить жен­щи­ну, увяз­шую в мос­ков­ском ас­фаль­те: тон­кие вы­со­кие каб­луч­ки про­ва­ли­лись, рас­пла­вив­ше­е­ся плать­и­це сте­ка­ет по ней, слов­но пот, и вся её изящ­ная об­на­жён­ная фи­гур­ка из­ви­ва­ет­ся в без­на­дёж­ном же­ла­нии вос­па­рить. Эта­кая влип­шая мос­ков­ская му­ха-цо­ко­ту­ха…

Его лег­ко толк­ну­ли. Юрий Ки­рил­ло­вич вздёр­нул под­бо­ро­док.
— Прос­ти­те, — сму­щён­но улыб­нул­ся Апол­лон.
«Точ­но — Апол­лон!» — оза­ри­ло скульп­то­ра. Толь­ко в тру­сах. Точ­нее, в ко­ро­тень­ких шор­тах.

В той из­ну­рён­ной жа­рой сто­ли­це час­то мож­но бы­ло встре­тить мо­ло­дых лю­дей с об­на­жён­ным тор­сом. Стя­нет пот­ную фут­бол­ку, за­тол­ка­ет её в сум­ку и ша­га­ет, де­мон­ст­ри­руя свою му­ску­ла­ту­ру. Сво­бо­ден как ан­тич­ный бог. Но моск­ви­чи по­стар­ше во­об­ще-то воз­му­ща­лись: лад­но по ули­цам так бол­та­ют­ся, так ведь в ма­га­зи­ны, в мет­ро в та­ком ви­де ле­зут. Мо­жет, ско­ро в на­бед­рен­ных по­вяз­ках бу­дем хо­дить, ку­да это, ин­те­рес­но, ка­тит­ся ци­ви­ли­за­ция? Вот что ре­во­лю­ции-то тво­рят: фор­мен­ное бес­стыдст­во, амо­раль­ный дур­ман ка­кой-то. Это ж в двад­ца­тые-то го­ды про­ш­ло­го ве­ка пар­ни и де­ви­цы, да и кто по­стар­ше, по го­ро­дам ра­сей­ским и аж в са­мой Моск­ве на­ги­шом де­фи­ли­ро­ва­ли, и на крас­ной че­рез пле­чо лен­те бе­лы­ми бук­ва­ми: «До­лой стыд! Одеж­да — ли­чи­на бур­жу­аз­ной по­роч­нос­ти и рас­пут­ст­ва! Об­на­жён­ное те­ло — чис­то­та, не­по­роч­ность и ис­крен­ность». Во как! Вот и в на­ча­ле двад­цать пер­во­го ве­ка об­лу­чён­ная пост­пе­рест­ро­еч­ным за­ре­вом мо­ло­дёжь под эти зна­мё­на устре­ми­лась. Срам один со все­ми эти­ми стрип-ба­ра­ми и те­ле­шоу с раз­де­ва­ни­ем. Впро­чем, ху­дож­ни­ка по­доб­ные рас­су­со­ли­ва­ния обы­ва­те­лей мо­гут толь­ко раз­дра­жать, осо­бен­но в пе­ри­од по­ис­ка под­хо­дя­щей на­ту­ры…

По­лу­об­на­жён­ный юно­ша, по­лу­чив ки­вок на своё из­ви­не­ние, дви­нул­ся даль­ше, а Юрий Ки­рил­ло­вич раз­вер­нул­ся и устре­мил­ся за ним, слов­но охот­ник за до­бы­чей:
— Мо­ло­дой че­ло­век, прос­ти­те! На ми­нут­ку мож­но вас за­дер­жать?
— А что вам?.. — огля­нув­шись, спро­сил па­рень на­сто­ро­жён­но.

Он чуть за­мед­лил шаг, но не оста­но­вил­ся, и Юрий Ки­рил­ло­вич, до­гнав его, за­се­ме­нил ря­дом.
— У ме­ня ин­те­рес­ное пред­ло­же­ние.
— Ка­кое ещё пред­ло­же­ние?
— Твор­чес­кое.
— Твор­чес­кое?.. — па­рень усмех­нул­ся. — На­до же, пря­мо в ду­шу за­гля­ну­ли.
— В ду­шу?.. — как-то не­ле­по усмех­нул­ся Юрий Ки­рил­ло­вич, не­ожи­дан­но чувст­вуя сму­ще­ние и с тру­дом подыс­ки­вая для объ­яс­не­ния нуж­ные сло­ва. — В дан­ном слу­чае ме­ня ин­те­ре­су­ет ва­ше те­ло… Да по­стой­те же! Та­кие во­про­сы на бе­гу не ре­ша­ют­ся…

Пы­та­ясь при­дер­жать юно­шу, он ед­ва кос­нул­ся его ру­ки. Тот рез­ко от­дёр­нул пле­чо, оста­но­вил­ся.
— Что ещё за во­про­сы?! И во­об­ще… Че­го вы при­вя­за­лись?! Я не из этих… ва­ших… мос­ков­ских…
— По­стой­те, ка­ких ещё ва­ших?!
— Да та­ких! Те­ло его моё ин­те­ре­су­ет… А не по­шли бы вы?!. Я не из этих…
— Да по­стой­те же! Ка­ких, этих-то?
— Да та­ких, фи­о­ле­то­вых!
— Мо­ло­дой че­ло­век! Успо­кой­тесь! Не знаю я ни­ка­ких фи­о­ле­то­вых. Я ху­дож­ник, скульп­тор. Смот­ри­те, вот вам моя ви­зит­ка…

Па­рень на­ко­нец оста­но­вил­ся, взгля­нул на ви­зит­ку:
— Это сей­час каж­дый мо­жет на­пе­ча­тать.
— Ну хо­ро­шо! Сей­час, сей­час, — Юрий Ки­рил­ло­вич стал су­ет­ли­во ша­рить в сво­ей ко­жа­ной сум­ке. — Где-то тут удос­то­ве­ре­ние Со­юза ху­дож­ни­ков. Вот ведь, ёл­ки зе­лё­ные, ког­да на­до и не най­дёшь сра­зу. По­хо­же, я его в пид­жа­ке оста­вил.

От вол­не­ния у Юрия Ки­рил­ло­ви­ча, не­смот­ря на по­лу­ден­ное пек­ло, вы­сту­пил хо­лод­ный пот на спи­не.
— Ну до­пус­тим, — сни­схо­ди­тель­но усмех­нул­ся па­рень. — А я-то вам за­чем?
— Всё объ­яс­ню, — Юрий Ки­рил­ло­вич вы­ста­вил пе­ред его мощ­ны­ми груд­ны­ми пли­та­ми свою ла­донь с се­реб­ря­ной пе­чат­кой на ми­зин­це, увен­чан­ной круп­ным чёр­ным оник­сом. — Вас как зо­вут?
Па­рень взгля­нул на пер­стень и чуть скри­вил гу­бы:
— Ну до­пус­тим, Ки­рилл.

У Юрия Ки­рил­ло­ви­ча вдруг опять про­бе­жал хо­ло­док по спи­не.
— Уди­ви­тель­но, — вы­дох­нул он.
— Что тут уди­ви­тель­но­го?
— Нет-нет, ни­че­го. Прос­ти­те! Всё нор­маль­но. Ме­ня зо­вут Юрий Ки­рил­ло­вич. Возь­ми­те ви­зит­ку. Да не бой­тесь, она не за­раз­ная. И я вам, ей-бо­гу, зла не при­чи­ню. Ко­неч­но, вам, нор­маль­но­му че­ло­ве­ку, моя на­вяз­чи­вость мо­жет по­ка­зать­ся стран­ной…
— С че­го вы взя­ли? Мо­жет быть, я то­же не­нор­маль­ный.
— В смыс­ле? — под­нял бро­ви Юрий Ки­рил­ло­вич.
— В смыс­ле твор­чес­ких ме­та­ний, — улыб­нул­ся Ки­рилл. — Мо­жет быть, я то­же в твор­чес­ком по­ис­ке на­хо­жусь.
— То есть?
— Да ну, дол­го рас­ска­зы­вать.
— А вы спе­ши­те? Да­вай­те при­ся­дем не­на­дол­го. Смот­ри­те, ка­кие уют­ные сто­ли­ки. По­верь­те, у ме­ня очень ин­те­рес­ное для вас пред­ло­же­ние. Твор­чес­кое. Ска­жем так, де­ло для вас поч­ти ак­тёр­ское.
— Ак­тёр­ское? — не скрыл за­ин­те­ре­со­ван­нос­ти Ки­рилл. — На­до же…
— Пой­дём­те, — кос­нул­ся его пле­ча Юрий Ки­рил­ло­вич.

Ки­рилл на­тя­нул фут­бол­ку, и они на­пра­ви­лись к лет­не­му ка­фе с вы­став­лен­ны­ми на тро­туар сто­ли­ка­ми, ого­ро­жен­ны­ми ящи­ка­ми с бе­лы­ми и яр­ко-ли­ло­вы­ми пе­тунь­я­ми.

Ока­за­лось, что Ки­рилл при­ехал в Моск­ву в че­тыр­над­ца­том го­ду из Гор­лов­ки До­нец­кой об­лас­ти. Бы­ло ему тог­да три­над­цать. Как он вы­ра­зил­ся, тётуш­ка-моск­вич­ка упа­ко­ва­ла его и вы­вез­ла как бе­жен­ца.

— Ук­ро­пы на­шу вы­сот­ку на окра­и­не рас­стре­ля­ли из гра­да, — бес­страст­но рас­ска­зы­вал Ки­рилл, при­хлёбы­вая из чаш­ки ка­пу­чи­но. — Я в му­зы­кал­ке был, под­хо­жу к до­му, а вмес­то на­ше­го бал­ко­на ды­ри­ща чёр­ная. Всех — пап­ку, ма­му, Ок­сан­ку-сест­рён­ку. Всех враз. Ксан­ке толь­ко семь ис­пол­ни­лось. В шко­лу долж­на бы­ла пой­ти. Это ж июль был. Уже и платье ку­пи­ли. Я ей ра­нец вы­би­рал. Смеш­ной та­кой на­шёл. С мор­доч­кой ёжи­ка и пу­пы­рыш­ки как игол­ки. Ну прав­да, буд­то ёжик на пле­чах. Она да­же ку­кол за­бро­си­ла, всё с этим ёжи­ком но­си­лась, — он до­пил ко­фе, гля­нул в гла­за Юрию Ки­рил­ло­ви­чу и опус­тил го­ло­ву, по­ста­вил чаш­ку на блюд­це. — Нет боль­ше ёжи­ка.

Ки­рилл за­мол­чал. Юрий Ки­рил­ло­вич под­нёс к гу­бам пол­ную чаш­ку, при этом чуть не вы­пус­ти её из сла­бо сжи­ма­ю­щих руч­ку паль­цев, глот­нул свой остыв­ший ко­фе:
— У ме­ня был сын. То­же Ки­рилл. Те­бя по­стар­ше. Ему двад­цать бы­ло…
— По­че­му был?
— А его уби­ли.
— На вой­не?

— Нет. Это дав­но бы­ло. Тог­да вой­ны не бы­ло. Прос­то… Уби­ли на од­ной мос­ков­ской ве­че­рин­ке. Вы­шли пья­нень­кие пар­ни из-за сто­ла на лест­нич­ную пло­щад­ку, за­ку­ри­ли, по­спо­ри­ли из-за смаз­ли­вой дев­чон­ки, по­бе­жал один на кух­ню, нож схва­тил… — Юрий Ки­рил­ло­вич вдруг за­мол­чал, буд­то по­перх­нул­ся, от­каш­лял­ся, отвёл в сто­ро­ну взгляд, по­том с тру­дом на­брал пол­ную грудь воз­ду­ха и вы­дох­нул: — Ох, гос­по­ди, страш­но…

По­мол­ча­ли. От­хлеб­ну­ли ко­фе, поч­ти син­х­рон­но, звяк­нув, по­ста­ви­ли на блюд­ца чаш­ки. Ки­рилл кри­во усмех­нул­ся и ска­зал:
— У ме­ня по­страш­нее бу­дет.
Юрий Ки­рил­ло­вич во­про­си­тель­но под­нял бро­ви.
— У нас дом-то обыч­ный был. Со­вет­ский. Де­вя­ти­э­таж­ка па­нель­ная на от­ши­бе Гор­лов­ки. Мы на са­мой вер­хо­ту­ре жи­ли. Вес­ной, ког­да снег над на­ми на этой про­гнив­шей ру­бе­ро­ид­ной кры­ше та­ял, у нас в уг­лах, на сты­ках бе­тон­ных плит, под­тёки. Сы­ро, хо­лод­но…
— Да уж, — со­кру­шён­но по­ка­чал го­ло­вой Юрий Ки­рил­ло­вич, — стро­и­ли вре­мян­ки-раз­ва­лю­хи. Быст­ро, ско­ро, пло­хо…
— Ну, это по­нят­но, — со­гла­сил­ся Ки­рилл. — Но я не про то. Ког­да от­цу как шах­тёру-пе­ре­до­ви­ку эту трёх­ком­нат­ную на де­вя­том эта­же да­ли, мы, зна­е­те, как ра­до­ва­лись?! Мы в этой квар­ти­ре, зна­е­те, как жи­ли?! Ко­ро­че, друж­но жи­ли. Мам­ка с пап­кой, зна­е­те, как друг ду­га лю­би­ли?! От это­го и в до­ме теп­ло бы­ло.
— Яс­ное де­ло, — улыб­нул­ся Юрий Ки­рил­ло­вич, — как го­во­рит­ся, пля­ши от печ­ки…
— Толь­ко, вот не пой­му по­че­му, мне всег­да ка­за­лось, что ско­ро это житьё на­ше тёп­лое за­кон­чит­ся, рух­нет враз. Вот зи­мой ра­но же тем­не­ет… Иду ве­че­ром с тре­ни­ров­ки или из му­зы­кал­ки, гля­жу — ок­но на­ше на кух­не све­тит­ся: ма­ма ужин го­то­вит, ждёт. А у ме­ня пря­мо как-то серд­це за­ще­мит: так и ви­жу — это ок­но на­всег­да по­гас­ло. Так оно и слу­чи­лось… Я бе­жал как су­мас­шед­ший, ни­че­го пе­ред со­бой не ви­дел, толь­ко эту ог­ром­ную чёр­ную ды­ри­щу. У нас дом к за­кат­но­му солн­цу был по­вёр­нут. В кон­це дня всег­да на­ша сто­ро­на та­ким тёп­лым све­том за­ли­та. А это ж июль был, двад­цать седь­мое июля. Вот на этой сол­неч­ной сто­ро­не ды­ри­ща чёр­ная вмес­то на­ших окон…

Ки­рилл за­мол­чал, уста­вил­ся на свою опус­тев­шую пос­ле ко­фе чаш­ку. По­том взял её дву­мя паль­ца­ми за руч­ку, пе­ре­вер­нул квер­ху дном и по­ста­вил на блюд­це.

— Ве­ришь? — спро­сил Юрий Ки­рил­ло­вич.
— Да ни во что я уже не ве­рю… — от­мах­нул­ся Ки­рилл
— По­го­ди, всё ещё у те­бя бу­дет, — по­пы­тал­ся его успо­ко­ить Юрий Ки­рил­ло­вич, но сам по­чувст­во­вал, как де­жур­но про­зву­ча­ла эта фра­за.
И по­ка­за­лось ему, Ки­рилл от­ве­тил как-то зло:
— Ни­че­го уже не бу­дет. Я пос­ле то­го двад­цать седь­мо­го июля лет на сто по­ста­рел.

По­мол­ча­ли. Юрий Ки­рил­ло­вич уже и бо­ял­ся что-то ска­зать толь­ко для под­держ­ки раз­го­во­ра. Вот бряк­ни сей­час что-ни­будь не­впо­пад — а что, собст­вен­но, тут ска­жешь, что­бы впо­пад бы­ло, — па­рень под­ни­мет­ся и уй­дёт, и рас­тво­рит­ся в тол­пе, так же как по­явил­ся из неё…

Ког­да Ки­рилл под­нял го­ло­ву и сно­ва за­го­во­рил, Юрий Ки­рил­ло­вич сво­им ост­рым взгля­дом ху­дож­ни­ка тут же уло­вил, как за­блес­те­ли его гла­за от глу­бо­ко упря­тан­ных слёз.

— Кто-то ме­ня пы­тал­ся оста­но­вить, ког­да я по лест­ни­це на наш де­вя­тый ле­тел, за скрип­ку ухва­тил, так она у не­го в ру­ках и оста­лась… Всё бы­ло чёр­ное, буд­то я внут­ри ка­кой-то про­го­рев­шей печ­ки ока­зал­ся. И так про­тив­но пах­ло, та­кой гарью, что ли, ме­ня аж за­тош­ни­ло. В пер­вую ми­ну­ту по­ду­мал, что это не то, не наш дом, где мы так жи­ли. Вдруг уви­дел… Мне по­ка­за­лось, это кук­ла… Без го­ло­вы… Это бы­ла не кук­ла. Это Ксан­ка бы­ла, сест­рён­ка моя, — Ки­рилл как-то стран­но улыб­нул­ся, если этот оскал мож­но бы­ло на­звать улыб­кой. — Пред­став­ля­е­те, единст­вен­ное, что в этой чёр­ной ды­мя­щей­ся ды­ре на на­шем де­вя­том эта­же уце­ле­ло, так это Ксан­ки­на лю­би­мая кук­ла. Толь­ко плать­и­це об­го­ре­ло. Ма­ма его на Но­вый год для этой кук­лы сши­ла.

Он опять за­мол­чал. Смот­рел ку­да-то да­ле­ко, ми­мо Юрия Ки­рил­ло­ви­ча, буд­то во­об­ще за­был про не­го. Па­у­за за­тя­ну­лась, и ху­дож­ник по­чувст­во­вал се­бя как-то не­лов­ко, ка­ким-то лиш­ним, не уме­ю­щим ни уте­шить пар­ня, ни да­же прос­то воз­об­но­вить раз­го­вор. На­ко­нец на­шёл­ся:
— Ки­рилл, у те­бя ма­ма бы­ла порт­ни­ха?
— По­че­му порт­ни­ха? — уди­вил­ся юно­ша, взгля­нув на Юрия Ки­рил­ло­ви­ча от­сут­ст­ву­ю­щим взгля­дом сво­их боль­ших си­них, в тём­ной рес­нич­ной опуш­ке, глаз.
— Ну… вот… платье кук­ле сши­ла… — улыб­нул­ся Юрий Ки­рил­ло­вич и по­ду­мал: вот рес­ни­цы-то длин­ню­щие у пар­ня, лю­бая де­вуш­ка по­за­ви­до­ва­ла бы — они та­кие кле­ят; слы­шал, кто-то из на­ших сей­час шек­с­пи­ров­ские ил­люст­ра­ции де­ла­ет — вот те­бе Ро­мео.

— А-а, да нет, — усмех­нул­ся в от­вет Ки­рилл, воз­вра­ща­ясь в мыс­лях из сво­е­го горь­ко­го да­ле­ка. — Она учи­тель­ни­ца бы­ла. Учи­тель­ни­ца рус­ско­го язы­ка и ли­те­ра­ту­ры, — он ухва­тил пе­ре­вёр­ну­тую свою чаш­ку за са­мое дно и стал вра­щать её на блюд­це. Буд­то за­во­дил ка­кой-то ме­ха­низм. — Она в стар­ших клас­сах ве­ла, у нас стол по­сре­ди боль­шой ком­на­ты веч­но стоп­ка­ми школь­ных тет­ра­док был устав­лен. Она со­чи­не­ния про­ве­ря­ет и каж­до­му пос­ле от­мет­ки не­сколь­ко слов на­пи­шет, по­это­му дол­го у неё всё по­лу­ча­лось. Отец возь­мёт со сто­ла ка­кую-ни­будь тет­рад­ку, рас­кро­ет, про­чи­та­ет ка­кое-ни­будь пред­ло­же­ние, по­тря­сёт вот так вот над сто­лом этой тет­рад­кой: «Ну что ты, — го­во­рит, — с каж­дым так во­зишь­ся? Ну тут бе­ли­бер­да ка­кая-то! „Пу­га­чёв ска­зал Гри­нёву: я твой гос­по­дин, це­луй моя пят­ка. А Гри­нёв гор­до отве­ча­ет: нет, ты не мой гос­по­дин, не бу­ду це­ло­вать твоя пят­ка“. Та­та­рин ка­кой-то! Ставь ба­ран­ку и точ­ка, и даль­ше по­шла». А ма­ма: «Олег, ты не прав, в том-то и де­ло, что он та­та­рин, этот маль­чик, ему же объ­яс­нить на­до, ина­че как в нём под­дер­жать его же­ла­ние учить­ся, чи­тать, пи­сать, гра­мот­но изъ­яс­нять­ся». Зна­е­те, как её уче­ни­ки лю­би­ли. Ког­да она из шко­лы ушла, пять клас­сов при­шли к нам до­мой уго­ва­ри­вать её вер­нуть­ся. Два де­ся­тых, два де­вя­тых и один вось­мой. Весь двор за­пол­ни­ли, а к нам на этаж от каж­до­го клас­са по три че­ло­ве­ка под­ня­лись.
— На­до же, — по­ка­чал го­ло­вой Юрий Ки­рил­ло­вич. — А по­че­му она ушла-то?
— А ди­рек­то­ром шко­лы од­но­го мо­ло­до­го чу­да­ка по­ста­ви­ли. Бан­де­ров­ца. Он ча­сы рус­ской ли­те­ра­ту­ры и язы­ка со­кра­тил. Из биб­лио­те­ки школь­ной связ­ка­ми кни­ги Шо­ло­хо­ва, Фа­де­е­ва, Горь­ко­го, ну и дру­гие вы­но­си­ли и ку­да-то уво­зи­ли. Ма­ма ди­рек­то­ра спра­ши­ва­ет: «Это на кос­тёр что ли?» А он: «Цэ за­раз для нас за­ру­биж­на лит­э­ра­ту­ра, во­на нам вже так н. э. по­триб­на». Ма­ма пы­та­лась сна­ча­ла вое­вать, но по­том по­ня­ла, что у не­го на­вер­ху под­держ­ка, и ушла. Точ­нее, это он ей пред­ло­жил по собст­вен­но­му же­ла­нию, всё рав­но мы, го­во­рит, с ва­ми не сра­бо­та­ем­ся. Вы, го­во­рит, ино­стран­ка, и пре­по­да­ва­ли ино­стран­ную ли­те­ра­ту­ру. Она нам, го­во­рит, те­перь не нуж­на, мы бу­дем свою раз­ви­вать и учить Фран­ко, Кот­ля­рев­ско­го, Ле­сю Укра­ин­ку и не­заб­вен­но­го Та­ра­са Гри­горь­е­ви­ча.

— Да-а, — вздох­нул Юрий Ки­рил­ло­вич. — Так вот мы вдруг ста­ли в сво­ей стра­не ино­стран­ца­ми. Враз двад­цать пять мил­ли­о­нов объ­яви­ли на род­ной зем­ле чу­жа­ка­ми. Ма­ма у те­бя рус­ская бы­ла?

— Да нет. По от­цу, по де­ду мо­е­му, укра­ин­ка, по ма­ме — поль­ка. У ме­ня и отец укра­и­нец был. Во­об­ще, ка­кая раз­ни­ца? Им-то что? У них укра­ин­цы — Пет­лю­ра и Бан­де­ра, да ещё Шуш­ке­вич вот…

— Да уж, — на­су­пил бро­ви Юрий Ки­рил­ло­вич. — До­пус­ти­ли эту мразь управ­лять на­шей жизнью. Я ещё ког­да в Ки­е­ве жил — а у ме­ня пер­вая же­на-то ки­ев­лян­ка, там и дочь с ней моя оста­лась, я там пос­ле ху­до­жест­вен­но­го ин­сти­ту­та на­чи­нал, — так вот, в де­вя­но­с­тые, про­кля­тые, уста­но­ви­ли там на опер­ном те­ат­ре ме­мо­ри­аль­ную доску не­ко­му па­ну Ор­ли­ку. Этот бан­дю­га пра­вая ру­ка Бан­де­ры был. Кро­ва­вая лич­ность, фа­шист­ский при­хвос­тень. Я ещё тог­да ду­мал: как же так? Бы­ла ге­ро­и­ня-под­поль­щи­ца Ве­ра Окип­ная, в пар­ти­зан­ской груп­пе Ива­на Куд­ри бо­ро­лась с ок­ку­пан­та­ми. Она со­лист­ка бы­ла это­го са­мо­го опер­но­го те­ат­ра, пе­ви­ца за­ме­ча­тель­ная, и это бы­ло хо­ро­шее при­кры­тие для под­поль­ной ра­бо­ты. Но фа­ши­с­ты их всё рав­но всех схва­ти­ли, пы­та­ли страш­но и рас­стре­ля­ли. Так вот Ве­ре со­вет­ская власть не удо­су­жи­лась на те­ат­ре ме­мо­ри­аль­ную доску уста­но­вить, а тут…

— Что ж вы не воз­му­ти­лись, не объ­яви­ли го­ло­дов­ку? Под­сте­ли­ли бы кар­тон­ку и се­ли бы воз­ле те­ат­ра.

— По­ни­ма­ешь, у ме­ня тог­да пер­вую пер­со­наль­ную вы­став­ку ор­га­ни­зо­вы­ва­ли. Я хо­тел под­нять тог­да во­прос в Со­юзе ху­дож­ни­ков. И про это­го Ор­ли­ка, и про бюст Шев­чен­ко, ко­то­рый впёр­ли пря­мо на фа­сад. Тор­чит здо­ро­вая лы­сая баш­ка во­пре­ки вся­ко­му ар­хи­тек­тур­но­му сти­лю…
— Ну, я, ког­да ма­лень­кий с от­цом в Ки­е­ве был на экскур­сии, ви­дел. Сна­ча­ла по­ду­мал, что это Ле­нин. Отец объ­яс­нил.

— Да уж, со­вет­ская власть не до­га­да­лась там Ле­ни­на по­ста­вить, ста­ви­ли же, где по­па­ло, и тут бы со­шло. Мо­жет быть, по­ста­ви­ли бы там, так эти но­вые бан­де­ров­ские гро­ми­лы раз­ру­ши­ли бы имен­но его, а не уни­каль­ную скульп­ту­ру из крас­но­го гра­ни­та на­про­тив Бес­са­раб­ско­го рын­ка.
— Ну, вот и тут вы не под­ска­за­ли, — усмех­нул­ся Ки­рилл. — Серь­ёз­ные у вас тог­да про­бле­мы бы­ли, не то что у нас…
— А что?
— Ну что! Мать уво­ли­лась, у от­ца на шах­те веч­но за­держ­ки зар­пла­ты — вот и со­си ла­пу.
— Как же вы жи­ли?
— Что-то ба­буш­ка из се­ла при­во­зи­ла. У от­ца «за­по­ро­жец» был — ез­ди­ли к ней за кар­тош­кой. Меш­ки на ба­гаж­ник над кры­шей за­гру­зим и впе­рёд. Од­наж­ды на по­во­ро­те прутья ба­гаж­ни­ка про­гну­лись, и кры­шу меш­ки эти по­мя­ли: ме­талл-то… как кон­сер­в­ная бан­ка.
— Да уж, — усмех­нул­ся Юрий Ки­рил­ло­вич.
— По­том ба­буш­ка на­ша, ма­ми­на ма­ма, вдруг за­бо­ле­ла. Дол­го бо­ле­ла, му­чи­лась. Са­ми зна­е­те, чем в этой бо­лез­ни по­мо­жешь? Ма­ма на­дол­го уез­жа­ла за ба­буш­кой уха­жи­вать, па­па один с на­ми справ­лял­ся. А ког­да её сме­ня­ли сёст­ры и ма­ма воз­вра­ща­лась до­мой, она уса­жи­ва­лась шить ку­кол, зна­е­те, та­ких, чтоб на за­ва­роч­ный чай­ник са­жать. Раз­ные лос­кут­ки, об­рез­ки тка­ней яр­ких, ва­ту ей при­но­си­ла ро­ди­тель­ни­ца од­но­го её уче­ни­ка. Она в ателье порт­ни­хой ра­бо­та­ла. Пом­ню, ма­ма си­дит, шьёт и… пла­чет. Ти­хо так. Нит­ку в игол­ку ни­как вдёр­нуть не мо­жет, ме­ня про­сит. Эта же ро­ди­тель­ни­ца по­том го­то­вых ку­кол за­би­ра­ла. Не знаю уж, про­да­ва­ла она их или как, но толь­ко она нам про­дук­ты при­но­си­ла, це­лые та­кие па­ке­ты объ­ём­ные. Отец хму­рил­ся, мать от­ка­зы­ва­лась, но ку­да де­нешь­ся: жить-то как-то на­до. Ро­ди­тель­ни­ца эта па­ке­ты с мо­ло­ком, кон­сер­ва­ми, кру­па­ми раз­ны­ми мол­ча оста­вит в при­хо­жей и уй­дёт. Га­ли­на Ива­нов­на, ка­жет­ся, её зва­ли.

Ки­рилл пе­ре­вер­нул и по­ста­вил свою чаш­ку дном на блюд­це и уста­вил­ся на ри­су­нок ко­фей­ной гу­щи. Ска­зал за­дум­чи­во:
— И за­чем я это всё вам рас­ска­зы­ваю. Я ни­ко­му не рас­ска­зы­ваю, а вы ме­ня раз­го­во­ри­ли, буд­то в по­ез­де по­пут­чик.
— Ну и хо­ро­шо, — со­чувст­вен­но улыб­нул­ся Юрий Ки­рил­ло­вич. — Так лег­че…
— А мне не на­до лег­че, — вдруг рез­ко воз­ра­зил юно­ша. — Так рас­слаб­ля­ешь­ся, си­лу те­ря­ешь, а мне её на­би­рать на­до.
— За­чем? Ты и так вон ка­кой силь­ный.
— Вы что ду­ма­е­те, я не вер­нусь ту­да?
— На Дон­басс?
Ки­рилл кив­нул.
— Сей­час? За­чем? Там же вой­на…
— Пра­виль­но, вой­на. Вот мне и на­до на вой­не быть, а не бол­тать­ся здесь, как дерь­мо в про­ру­би. Там лю­дей уби­ва­ют, а я, ду­ма­е­те, бу­ду, как все вы, спо­кой­но тут ды­шать. Да у ме­ня те­перь гарь на­ше­го до­ма до кон­ца жиз­ни бу­дет в гор­ле сто­ять.

Юрий Ки­рил­ло­вич слу­шал и вдруг вспом­нил, как каж­дый день, каж­дую ми­ну­ту пос­ле ги­бе­ли сы­на ви­нил се­бя, что про­гля­дел бе­ду. И раз­ве это мож­но оправ­дать сво­ей по­гру­жён­ностью в твор­чест­во. Да в пер­вый год ни кисть, ни ка­ран­даш в ру­ки не мог взять, ни плас­ти­лин, ни гли­на не слу­ша­лись. Буд­то по­те­рял всё, ра­зу­чил­ся. Ин­фаркт на но­гах пе­ре­нёс. Да и вряд ли сам жить остал­ся бы, ко­ли бы не дочь да же­на. Гля­дел он те­перь на но­во­го сво­е­го юно­го зна­ком­ца и ду­мал: нет, в ле­пёш­ку разо­бьюсь, а пар­ня это­го спа­су.

А Ки­рилл про­дол­жал го­ря­чо:

— Я бы и тог­да не уехал… прос­то со мной в тот мо­мент что-то та­кое слу­чи­лось… ну, ко­ро­че, кры­ша по­еха­ла. Кто ме­ня и как с на­ше­го де­вя­то­го эта­жа ута­щил, ни­че­го не пом­нил. Всё как в бре­ду. Что-то со­о­бра­жать стал, ког­да воз­ле мо­ей боль­нич­ной кой­ки мос­ков­ская тётуш­ка ока­за­лась, ма­ми­на сест­ра. «Тётя Кла­ва, го­во­рю, ты от­ку­да?» — «За­би­раю те­бя, сы­нок, за­би­раю из это­го ада кро­меш­но­го…»

Он опус­тил го­ло­ву, вздох­нул тя­же­ло:
— Ну всё, я пой­ду.
— Ещё ко­фе? — рас­те­рял­ся Юрий Ки­рил­ло­вич.
— Нет, спа­си­бо, не на­до, — Ки­рилл ото­дви­нул от се­бя чаш­ку. — На­го­во­рил вам, как в по­ез­де по­пут­чи­ку. Те­перь разо­шлись и за­бы­ли.
— Ну по­че­му же за­бы­ли?
— Да по­то­му! — Ки­рилл под­нял­ся из-за сто­ли­ка. — Всем здесь в Моск­ве, и в Ки­е­ве, и вез­де де­сять раз на­пле­вать, как нас там уби­ва­ют. Что я вам, гла­за от­крыл, что ли? Хо­те­ли бы знать — на­бра­ли бы в ин­тер­не­те «Но­вос­ти Но­во­рос­сии». Там всё есть про на­шу вой­ну. Про ба­таль­о­ны этих уро­дов-ук­ро­пов-ка­ра­те­лей. И про то, что они тво­ри­ли, ког­да в на­ши го­ро­да за­хо­ди­ли. Про то, как… Нет, всё! Ушёл я…

— По­до­жди, — встал и Юрий Ки­рил­ло­вич. — Я же те­бе ра­бо­ту пред­ла­гаю. Ина­че как в Моск­ве-то про­жить. Тётуш­ка твоя, тётя Кла­ва, что, уже на пен­сии?

— А я ра­бо­таю. Что ж вы ду­ма­е­те, я у неё на шее си­жу? Я по но­чам на вок­за­ле ва­го­ны раз­гру­жаю, — он усмех­нул­ся. — Ви­ди­те, как на­ка­чал­ся? Ну, а по вы­ход­ным мы с тётей Кла­вой в храм хо­дим. Зна­е­те, на Сла­вян­ской пло­ща­ди цер­ковь Всех Свя­тых на Ку­лиш­ках? Тётуш­ка там ре­ген­том. Мы там на кли­ро­се по­ём, — он усмех­нул­ся. — У ме­ня же ка­кое ни на есть му­зы­каль­ное об­ра­зо­ва­ние. Ну, пусть са­мое на­чаль­ное.
— Ну, вот ви­дишь, те­бе учить­ся на­до.
— Че­му?
— Му­зы­ке, пе­нию, ну, то есть про­фес­си­о­наль­но­му во­ка­лу.
— Про­бо­вал.
— То есть?
— Да не хо­чу я об этом! Мне на­до учить­ся вое­вать. Лад­но, всё! Спа­си­бо вам за ко­фе!
— И всё же, вот те­бе ад­рес, — Юрий Ки­рил­ло­вич вы­дер­нул из уз­ко­го вы­со­ко­го ста­ка­на по­сре­ди сто­ла сал­фет­ку и вы­вел на ней пе­чат­ны­ми бук­ва­ми ад­рес мас­тер­ской. — На­ду­ма­ешь, при­хо­ди. Ты ведь, по­ди, в мас­тер­ской ху­дож­ни­ка ни­ког­да не был? А ведь лю­бая но­вая ин­фор­ма­ция — это и есть на­ука. Кто-то из со­вет­ских дра­ма­тур­гов, ка­жет­ся, Ан­дрей Ма­ка­ёнок, ска­зал: «Все бе­ды че­ло­ве­чест­ва — от не­до­стат­ка ин­фор­ма­ции…»

— Воз­мож­но, — по­жал пле­ча­ми Ки­рилл. — Ин­те­рес­но, что бы он сей­час ска­зал? На­вер­ное, все бе­ды че­ло­ве­чест­ва — от че­ло­ве­чест­ва.

Гла­ва II

Дол­го же они про­си­де­ли в этом ка­фе, спря­тав­шись от жгу­че­го солн­ца под боль­шим се­рым по­лот­ня­ным зон­ти­ком. Но вот све­ти­ло ус­та­ло па­лить и ска­ти­лось по рас­ка­лён­ным кры­шам, оза­рив зо­ло­ти­с­тым орео­лом ве­нец ста­лин­ско­го ам­пи­ра — шпиль со звез­дой в лав­ро­вом вен­ке.

Уже по до­ро­ге к мет­ро Юрий Ки­рил­ло­вич по­обе­щал по­мочь Ки­рил­лу по­сту­пить в Гне­син­ку на эст­рад­ный во­кал и до­бил­ся от не­го в кон­це кон­цов со­гла­сия по­зи­ро­вать в бок­сёр­ских тру­сах и пер­чат­ках.

На сле­ду­ю­щий день па­рень уже сто­ял на по­ди­у­ме.

— Зна­е­те, я по­ду­мал, — ска­зал он, преж­де чем на­пра­вить­ся в ука­зан­ное ему мес­то за шир­мой, что­бы раз­деть­ся, — это бу­дет для ме­ня хо­ро­ший тре­наж. Я и по го­ро­ду-то тог­да не толь­ко из-за жа­ры в од­них шор­тах шёл… Вы вот ду­ма­е­те, я та­кой на­ка­чан­ный-же­ле­зо­бе­тон­ный, а я ведь, во­об­ще-то, сла­бак. Стес­ни­тель­ный. Уве­рен­нос­ти не хва­та­ет. У нас, ког­да в му­зы­каль­ной шко­ле кон­цер­ты бы­ва­ли, так я, как на сце­ну вы­хо­дить, вол­ну­юсь жут­ко, под­жил­ки дро­жат, смы­чок сжи­маю, чтоб не вы­ле­тел. Ме­ня за это учи­тель­ни­ца всё вре­мя ру­га­ла. Не сжи­май, го­во­рит, смы­чок как бу­лат­ный меч.

Но­во­му сво­е­му де­мон­ст­ра­то­ру плас­ти­чес­ких поз — так вы­со­ко­пар­но зо­вут­ся штат­ные на­тур­щи­ки в Су­ри­ков­ском — Юрий Ки­рил­ло­вич не мог на­ра­до­вать­ся. Ма­ло то­го что фи­гу­ра по­кру­че ан­тич­ных иде­аль­ных об­раз­цов, так ещё и вы­нос­ли­вость у пар­ня за­вид­ная. Ра­бо­та шла спо­ро, вдох­но­вен­но, иног­да за­дер­жи­ва­лись до позд­ней но­чи, и мас­те­ру при­хо­ди­лось че­рез всю Моск­ву до­став­лять Ки­рил­ла на квар­ти­ру его тётуш­ки чуть ли не в че­ты­ре ча­са ут­ра. Та воз­му­ща­лась:
— Что ж это за ра­бо­та та­кая, рабст­во не­слы­хан­ное. Он у те­бя ра­бов­ла­де­лец!
— Ну, да, — па­ри­ро­вал пле­мян­ник, — рим­ский пат­ри­ций, а я у не­го вер­ный раб. Он так и го­во­рит, что я буд­то с ан­тич­но­го пор­ти­ка со­шёл.

— С ума он у те­бя со­шёл, — не уни­ма­лась тётя Кла­ва. — На­до же, так из­де­вать­ся над пар­нем. По­про­буй-ка, не спи вот так изо дня в день, и за­гнёшь­ся как пить дать. Я-то ведь то­же не сплю, у ме­ня-то от­ку­да си­лы возь­мут­ся: не де­воч­ка же.

Но вот, ког­да ра­бо­та бы­ла успеш­но за­вер­ше­на и Ки­рилл явил­ся со сво­им за­кон­ным го­но­ра­ром — пач­кой круп­ных ку­пюр, пе­ре­тя­ну­той бан­ков­ской лен­той, тётуш­ка Клав­дия Ива­нов­на, по­хо­же, за­бы­ла о сво­ём еже­нощ­ном бде­нии, о сво­ём сис­тем­ном вор­ча­нии — она прос­то оне­ме­ла, уста­вив­шись на де­неж­ный кир­пи­чик по­сре­ди сто­ла. По­том ти­хо опус­ти­лась на стул, взгля­ну­ла на Ки­рил­ла, вздох­ну­ла глу­бо­ко и мол­ви­ла:
— А мо­жет, бог с ним, с тво­им по­ступ­ле­ни­ем? Вот ведь есть до­стой­ная ра­бо­та. Это сколь­ко ж тут мо­их пен­сий?
Ну, а о том, как бы­ли до­воль­ны за­каз­чи­ки, и го­во­рить не­че­го.
— Па­мят­ник да­же луч­ше жи­во­го, — за­яви­ли брат­ки-мо­лод­цы. — Сра­зу вид­но, чем­пи­он, твою мать!

Мас­тер, ав­тор «чем­пи­о­на», на ско­рую ру­ку про­ве­ряв­ший со­от­вет­ст­вие обу­с­лов­лен­ной до­го­во­ром сум­мы вы­ло­жен­ным пе­ред ним бан­ков­ским пач­кам, так и уткнул­ся в них но­сом, что­бы за­да­вить за­ще­ко­тав­ший в гор­ле сме­шок.

Та­кой успех пред­при­я­тия, ко­неч­но, укре­пил ре­ше­ние Ки­рил­ла по­слу­жить пре­крас­ной Ми­нер­ве ещё ка­кой-то не­опре­де­лён­ный срок. Он уже во­шёл во вкус, аб­со­лют­но не ком­плек­со­вал и, с учётом его спор­тив­ной вы­нос­ли­вос­ти, по­зи­ро­вал об­на­жён­ным при боль­шой ауди­то­рии уче­ни­ков Юрия Ки­рил­ло­ви­ча, усерд­но го­то­вив­ших­ся под стро­гим гла­зом мас­те­ра к по­ступ­ле­нию в мос­ков­ские прес­тиж­ные ву­зы жи­во­пи­си, ва­я­ния и зод­чест­ва. Да и что ж ком­плек­со­вать, ког­да ра­бо­та эта при­да­ва­ла ему чувст­во уве­рен­нос­ти и са­мос­то­я­тель­нос­ти, столь не­об­хо­ди­мые для бо­лее-ме­нее снос­но­го су­щест­во­ва­ния в сто­ли­це. По усло­ви­ям, уста­нов­лен­ным стро­гим учи­те­лем, без пя­ти ми­нут аби­ту­ри­ен­ты по окон­ча­нии каж­до­го за­ня­тия ски­ды­ва­лись, в за­ви­си­мос­ти от слож­нос­ти по­ста­нов­ки, за­ра­нее об­го­во­рён­ны­ми скром­ны­ми сум­ма­ми, из ко­их в ре­зуль­та­те скла­ды­ва­лась со­всем не­пло­хая опла­та на­тур­щи­ку за его не­лёг­кий труд. И каж­дый ве­чер, к не­скры­ва­е­мой ра­дос­ти тётуш­ки, лю­би­мый пле­мян­ник вру­чал ей стоп­ку раз­но­маст­ных и, ко­неч­но, не слиш­ком круп­ных ден­зна­ков, пред­ва­ри­тель­но от­счи­тав для се­бя ни­чтож­ную ме­ло­чёв­ку. И хо­тя Ки­рилл всег­да был сдер­жан в от­но­ше­ни­ях со сво­им име­ни­тым бла­го­де­те­лем, не пел ему оды, не из­ре­кал бла­го­дар­ст­вен­ные ти­ра­ды, од­на­ко всем сво­им уч­ти­вым по­ве­де­ни­ем, а глав­ное, сво­ей пунк­ту­аль­ностью и не­уто­ми­мостью, да прос­то тре­пет­ным от­но­ше­ни­ем к де­лу ста­рал­ся по­ка­зать, как мно­го зна­чит для не­го по­да­рен­ная судь­бой встре­ча с вы­да­ю­щим­ся ху­дож­ни­ком.

В свою оче­редь и Юрию Ки­рил­ло­ви­чу не да­ва­ло по­коя обе­ща­ние по­мочь пар­ню с по­ступ­ле­ни­ем в Гне­син­ку, так лег­ко бро­шен­ное при пер­вой встре­че. Ока­за­лось, это со­всем не­прос­то. Да­же с учётом всех зва­ний и ре­га­лий име­ни­то­го скульп­то­ра.

Преж­де все­го он по­зво­нил Мар­га­ри­те Ле­ка­со­вой, не­ког­да зна­ме­ни­той пе­ви­це, уже со­шед­шей с эст­ра­ды, но всё же то и де­ло мель­кав­шей на пи­кант­ных те­ле­шоу, где, по вы­ра­же­нию Юрия Ки­рил­ло­ви­ча, не­стри­жен­ный, пло­хо вы­бри­тый и кос­но­языч­ный ве­ду­щий про­во­ци­ро­вал всех участ­ни­ков кол­лек­тив­но пе­ре­сти­ры­вать чу­жое ста­рое и час­то весь­ма дур­но пах­нув­шее бельё. Был у не­го с ней не­ког­да жар­кий ро­ман… Ну и что с то­го, что при лю­би­мой, со­глас­но ре­гист­ра­ци­он­ной за­пи­си о бра­ке, же­не? Ска­жи­те, а раз­ве боль­шой ху­дож­ник не име­ет пра­во со­дер­жать лю­бов­ни­цу? Спра­вед­ли­вее ска­зать: боль­шой ху­дож­ник не име­ет пра­ва не тра­тить­ся на лю­бов­ни­цу. Этот не­глас­ный за­кон был из­вес­тен и суп­ру­ге Юрия Ки­рил­ло­ви­ча, до­стой­ной Еле­не Сер­ге­ев­не. Она всё зна­ла, а если не зна­ла, то до­га­ды­ва­лась, но скан­да­лов прин­ци­пи­аль­но не устра­ива­ла. А смысл? Что, раз­во­дить­ся? Ну вот ещё! Пле­бей­ский до­мо­строй. Да раз­ве она про­жи­вёт за свою зар­пла­ту экскур­со­во­да Треть­я­ков­ки? Ну лад­но! А дочь-сту­дент­ка? А обе­им при­стой­но одеть­ся? А на кос­ме­ти­ку сколь­ко? А ма­ни­кюр­ный са­лон? А свой па­рик­ма­хер, мас­са­жист­ка и сти­лист не ху­же Юдаш­ки­на? А еже­год­ные во­я­жи в Ев­ро­пу в са­мые рес­пек­та­бель­ные оте­ли? Да что го­во­рить, пусть се­бе иг­ра­ет­ся, если это ему, при­знан­но­му мас­те­ру, не­об­хо­ди­мо для твор­чес­ко­го ку­ра­жа и ра­бо­то­с­по­соб­нос­ти. Толь­ко бы вдох­но­вен­ный труд при­но­сил со­от­вет­ст­ву­ю­щий до­ход. Так рас­суж­да­ла Еле­на Сер­ге­ев­на, не вы­ка­зы­вая ни­ког­да раз­дра­же­ния, тем па­че ме­щан­ской рев­нос­ти, и стре­мясь под­дер­жи­вать ста­биль­но про­хлад­ный кли­мат в до­ме, при­ли­чест­ву­ю­щий по­чтен­ной суп­ру­жес­кой че­те. Её впол­не устра­ива­ло, что с му­жем они дав­но уже ко­ле­сят по ис­клю­чи­тель­но па­рал­лель­ным жи­тей­ским рель­сам. Уз­ло­вы­ми стан­ци­я­ми, на ко­то­рые, как и по­ла­га­ет­ся ува­жа­е­мым пред­ста­ви­те­лям мос­ков­ской эли­ты, они из­ред­ка при­бы­ва­ли вдво­ём, бы­ли ве­ли­ко­свет­ские скуч­ные ту­сов­ки с обиль­ны­ми фур­ше­та­ми. Вкус к та­ко­му по­ис­ти­не арис­то­кра­ти­чес­ко­му со­су­щест­во­ва­нию суп­ру­ги не утра­ти­ли уже и пос­ле то­го, как Юрий Ки­рил­ло­вич в ре­зуль­та­те гром­ко­го скан­да­ла рас­стал­ся с пе­ви­цей, вре­мя от вре­ме­ни тре­бо­вав­шей от не­го раз­во­да с экскур­со­во­дом. Так тре­бо­ва­тель­но мис­сис Ле­ка­со­ва и во­про­ша­ла: «Ми­лый, не по­ра ли за­нять­ся раз­во­дом с экскур­со­во­дом?»

— Ми­лая Ри­точ­ка! Ме­ня этот раз­вод до мо­ги­лы до­ве­дёт, — от­шу­чи­вал­ся Юрий Ки­рил­ло­вич.

И лю­бовь, за­ро­див­ша­я­ся на ве­сен­нем вер­ни­са­же в га­ле­рее Це­ре­те­ли, по осе­ни увя­ла, слов­но из­меч­тав­ша­я­ся о вла­ге и за­бы­тая на под­окон­ни­ке ге­рань. Те­перь Юрий Ки­рил­ло­вич лишь слу­чай­но мог ли­це­зреть свою быв­шую пас­сию в отвра­ти­тель­ных и уни­зи­тель­ных, по его мне­нию, гла­мур­ных те­ле­шоу.

Ве­ро­ят­но, бла­го­да­ря это­му мель­ка­нию на те­ле­ви­зо­ре и, не­со­мнен­но, но­вым бо­лее пер­спек­тив­ным эро­ти­чес­ким свя­зям, её и при­гла­си­ли пре­по­да­вать в Гне­син­ское му­зу­чи­ли­ще. В свя­зи с этим мас­тер и вспом­нил о сво­ей Мар­га­ри­те. Дол­го ис­кал её те­ле­фон, по­ка не со­об­ра­зил, что пос­ле раз­ры­ва унич­то­жил все кон­так­ты. Сла­ва бо­гу, уда­лось вы­яс­нить её но­вый мо­биль­ник у остав­ших­ся об­щих дру­зей.
— Ри­та, здравст­вуй… — на­чал он не­сме­ло.
— О-о, чей там го­лос из мо­ги­лы? — сра­зу узна­ла его Мар­га­ри­та. — Чем обя­за­на, су­дарь?
— Как ты по­ни­ма­ешь, я зво­ню по де­лу. По серь­ёз­но­му де­лу…
— Да как не по­ни­мать, ина­че и быть не мо­жет. До сих пор те­бя не ин­те­ре­со­ва­ло, как я жи­ву, точ­нее, чем жи­ву, как вы­жи­ваю. Как же это всё не­серь­ёз­но. А вот сей­час у те­бя вдруг серь­ёз­ное де­ло под­вер­ну­лось. И по­нят­но: я же те­перь де­кан, про­фес­сор…
— По­слу­шай, Мар­га­ри­та, — пе­ре­бил зна­ком­ку Юрий Ки­рил­ло­вич. — На­до по­мочь од­но­му та­лант­ли­во­му мо­ло­до­му че­ло­ве­ку. Очень та­лант­ли­во­му!
— По­ни­маю. Ина­че мир ли­шит­ся но­во­го Пава­рот­ти! — с на­иг­ран­ным па­фо­сом под­дер­жа­ла мас­те­ра Мар­га­ри­та.
— Ри­та, я серь­ёз­но. Ре­шил­ся вот те­бя по­бес­по­ко­ить. Ка­бы пус­тяк…
— Вот то-то и оно, Юра, что это не пус­тяк. И я по бла­ту ни­ко­го к род­но­му учи­ли­щу на пу­шеч­ный вы­стрел не под­пу­щу.
— По­че­му же по бла­ту? Я же го­во­рю о на­сто­я­щем та­лан­те. Прос­то са­мо­ро­док!..
— Ну и не плачь, Юрик, про­бьёт­ся…
— Тво­е­го же Пет­ру­шу я в Су­ри­ков­ское устро­ил.
— У ме­ня сы­ну­ля всег­да блис­тал та­лан­та­ми. Он в от­ца. А твой этот мо­ло­дой че­ло­век в ко­го? Или ты, Юрик, уже на маль­чи­ков пе­ре­клю­чил­ся? Воз­раст ска­зы­ва­ет­ся или сле­ду­ешь со­вре­мен­ным ев­ро­пей­ским ве­янь­ям?
— Ох, и ду­ра же ты! — со­рвал­ся Юрий Ки­рил­ло­вич. — Не­про­би­ва­е­мая ду­ра!
— Успо­кой­ся, ми­лый, — са­мо­до­воль­но рас­сме­я­лась Мар­га­ри­та. — Ду­ра ду­рой, од­на­ко, как в том анек­до­те про мар­тыш­ку, де­канст­во и про­фес­сор­ское зва­ние имею. Это, Юрик, я для те­бя вдруг ду­рой ста­ла, а для дру­гих очень да­же ум­ная и, глав­ное, впол­не ещё сек­су­аль­ная. Ну, для тех, ко­неч­но, кто на маль­чи­ков не за­па­да­ет.
— Ду­ра! Вуль­гар­ная, пош­лая ду­ра!

Она рас­хо­хо­та­лась и от­клю­чи­ла мо­биль­ник.

Гос­по­ди, как же по-иезу­ит­ски мсти­тель­на бы­ва­ет жен­щи­на по от­но­ше­нию к отвер­нув­ше­му­ся от неё муж­чи­не. Луч­ше на­ве­ки за­быть и не тро­гать, ина­че её ущем­лён­ное са­мо­лю­бие раз­бу­дит в ней та­кую фан­тас­ти­чес­кую энер­гию для на­гро­мож­де­ния дья­воль­ских коз­ней, что ни спря­тать­ся те­бе, ни скрыть­ся. А под­час и знать не бу­дешь, от­ку­да по­то­ки гря­зи те­кут. Всё! За­быть, за­быть, за­быть! Это бы­ло дав­но и не­прав­да.

И тут вдруг Про­се­кин вспом­нил о Ли­лии Пет­ров­не. Вдо­ва из­вест­ней­ше­го ки­но­ком­по­зи­то­ра, клас­си­ка со­вет­ской пес­ни, чьи ки­не­ма­то­гра­фи­чес­кие шля­ге­ры ста­ли по­ис­ти­не на­род­ны­ми и, зна­чит, бес­смерт­ны­ми, Ли­лия Пет­ров­на как му­зы­каль­ный кри­тик, не­смот­ря на свой со­лид­ный воз­раст, слы­ла не­уто­ми­мой тру­же­ни­цей, че­ло­ве­ком ни­ког­да не уны­ва­ю­щим, чут­ким, тон­ко чувст­ву­ю­щим, об­ла­да­ю­щим бес­ком­про­мис­с­ной про­фес­си­о­наль­ной тре­бо­ва­тель­ностью. Бла­го­да­ря её за­бо­там и не­дю­жин­ным ор­га­ни­за­тор­ским спо­соб­нос­тям, имя её ге­ни­аль­но­го му­жа каж­дый раз в оче­ред­ную го­дов­щи­ну со дня его рож­де­ния воз­ни­ка­ло круп­ны­ми бук­ва­ми на афи­шах Цент­раль­но­го до­ма учё­ных, и боль­шой звёзд­ный кон­церт про­хо­дил при пол­ном ан­шла­ге. От­рад­но, что она не гна­лась за на­вяз­ши­ми име­на­ми, час­то при­гла­шая участ­во­вать в та­ком кон­цер­те па­мя­ти Ана­то­лия Жу­рав­лёва ма­ло­из­вест­ных на­чи­на­ю­щих ис­пол­ни­те­лей. Собст­вен­но, и де­нег-то ей уда­ва­лось до­стать ров­но столь­ко, что­бы опла­тить арен­ду за­ла, осталь­ное всё и все — на эн­ту­зи­аз­ме и люб­ви. И свя­зей-то осо­бых уже не бы­ло. Но­вая пост­пе­рест­ро­еч­ная власть по­ста­ра­лась от­ри­нуть всё со­вет­ское, да толь­ко не сда­лась всё же на­род­ная лю­бовь. Вот уж по­ис­ти­не «на­шу пес­ню не за­ду­шишь, не убьёшь». Она мо­жет не зву­чать дол­гие го­ды в про­пла­чен­ном ме­диа­прост­ранст­ве, но, как со­бе­рут­ся лю­ди за празд­нич­ным сто­лом, в сто­ли­це или са­мой глу­хой про­вин­ции, опро­ки­нут рю­моч­ку, дру­гую, и за­тя­нут её, при­воль­ную-раз­доль­ную и род­ную, где и ме­ло­дия-то та, что ду­шу вы­во­ра­чи­ва­ет, и стих муд­рый, отрезв­ля­ю­щий. По­се­му и не на­пи­ва­лись с та­кой пес­ней, как пра­ви­ло. Так про се­бя рас­суж­дая, Юрий Ки­рил­ло­вич отыс­кал те­ле­фон Ли­лии Пет­ров­ны и до­го­во­рил­ся о встре­че. На­до ска­зать, что по­чувст­во­вал он не­ко­то­рую не­лов­кость, ког­да толь­ко по­шёл зум­мер: за мно­го лет не вспом­нил, не по­зво­нил, не поздра­вил с празд­ни­ком, а с тех пор как в по­след­ний раз на её кон­цер­те по­бы­вал, во­ды утек­ло мо­ре оке­ан­ское. Она по­на­ча­лу всё зво­ни­ла, при­гла­ша­ла, но так как он, обе­щая каж­дый раз, всё же не яв­лял­ся, опу­тан­ный-пе­ре­пу­тан­ный сво­и­ми де­ла­ми, то и она пе­ре­ста­ла бес­по­ко­ить сво­и­ми при­гла­ше­ни­я­ми.

Ли­лия Пет­ров­на от­клик­ну­лась очень до­бро­же­ла­тель­но и с хо­ду за­зва­ла к се­бе в гос­ти.
— Я хо­тел по­со­ве­то­вать­ся… — сму­щён­но про­мям­лил ака­де­мик Про­се­кин.
— Ну вот и при­ез­жай, — ве­се­ло на­ста­ива­ла Ли­лия Пет­ров­на. — По­стой, это ж ты ког­да у ме­ня в по­след­ний раз был-то? Да, по­жа­луй, как То­ля мой ушёл, и не был ни ра­зу. Эх ты! А ведь час­тень­ко бы­вал, ког­да вы с ним на Мос­филь­ме-то вмес­те тот филь­мец де­ла­ли. Фильм-то так се­бе по­лу­чил­ся, но То­ли­на му­зы­ка!.. Од­на пес­ня че­го сто­ит. А ре­жис­сёр-то этот жив ли? По­стой, как его?..
— Ду­бов­ской, — под­ска­зал Юрий Ки­рил­ло­вич.
— Да-да, имен­но, — ещё гром­че за­та­ра­то­ри­ла в труб­ку Ли­лия Пет­ров­на. — Я пом­ню-пом­ню, что с де­ре­вом что-то свя­за­но. Ну, бу­дет нам по те­ле­фо­ну-то. При­хо­ди пря­мо зав­тра к обе­ду. Устро­ит те­бя?
— Спа­си­бо, Ли­лия Пет­ров­на!
— Ну и чуд­нень­ко! Да­вай! Жду!
 

Про­дол­же­ние сле­ду­ет